Дом, в котором… [Издание 2-е, дополненное, иллюстрированное, 2016] - Мариам Петросян

— Так, — говорит он. — Страшновато смотреть на тебя, но я, так и быть, переживу. Могу я чем-то помочь?

— Можешь. Запихни меня в какую-нибудь щель и зацементируй ее.

— Понял, — Черный выпрямляется. — Пошли. Я тебе это организую. И щель, и цемент, и надгробную надпись. Только потерпи до первого.

Динамик он оставляет посреди коридора, как памятный обелиск в честь нашей встречи. Я послушно иду за ним. Мы выходим на лестницу. Спускаемся и опять идем. В актовом зале, как всегда, кто-то вдохновенно терзает рояль, и волны этого вдохновения захлестывают весь первый этаж. Черный заводит меня в полупустую комнат у. Это склад, где громоздятся картонные коробки. Одна приоткрыта, и в щель выглядывает запечатанный в пенопласт унитаз. Мы в комнате унитазов.

Черный копается за одной из коробок, бормоча что-то невразумительное. Выуживает оттуда бутылку, потом еще одну.

— По-моему, — говорит он, — тебе нужно выпить. Удержишь сам? Бокалы у меня здесь не предусмотрены.

— Попытаюсь, — говорю я. — А что внутри?

— Спирт, разведенный яблочным соком.

Я смеюсь. Черный опрокидывает на бок пустую коробку и расставляет на ней бутылки.

— Познакомишься с Песьими пристрастиями. Это их любимый напиток. Когда привыкнешь, очень даже ничего. Все зависит от того, в каких пропорциях развести.

— Да мне плевать, — говорю я. — Будь там хоть чистый спирт.

— Я вижу, что тебе плевать, — Черный садится на пол и отвинчивает крышку одной из бутылок.

— Что все-таки случилось? Может, расскажешь?

Качаю головой.

Он передает мне бутылку.

— Как хочешь. Я не настаиваю, сам понимаешь.

Собачиная смесь не похожа ни на один из известных мне напитков. Гадость жуткая, хотя после третьего или четвертого глотка это уже не так заметно.

— Не налегай, — предупреждает Черный. — А то вырубишься.

— Странные эти Псы, — говорю я. — И пристрастия у них странные.

— У нас, — поправляет Черный. — Не забывай, я теперь тоже Пес.

— Да, — говорю я. — Светло-палевый. Мохнатый. Большой. Ты когда-нибудь замечал, какого цвета глаза у Македонского? Они у него, как осенние листья. Крапчатые…

— Не приглядывался.

— Зря. Там много всего. Знаешь, в чем состоит мой главный секрет, Черный? У каждого в Доме есть свой секрет. У меня тоже. Мой секрет в том, что я могу слинять отсюда в любой момент. Как только пожелаю.

Черный опускает бутылку, поперхнувшись ее содержимым.

— Куда это, интересно?

— Сюда же. Но не совсем сюда. В сюда, которое не совсем здесь. Это секрет, учти.

— Ясно, — говорит Черный. — В бутылку со спиртом и яблочным соком. По-моему, тебе уже хватит.

Я размазываюсь по стене и укладываю ноги на ящик. Зажим в грабле заклинило, так что держать мне теперь бутыль из-под Песьих радостей до конца моих дней.

— Загибай за меня пальцы, Черный. Я буду перечислять тебе параллельные миры, годящиеся для бегства.

— Валяй, — говорит Черный. — Не стесняйся.

Дверь отворяется, и на пороге возникает Лорд, изящно покачивающийся меж костылей.

— Я тебя все-таки нашел! — говорит он.

— И этот тоже в моей одежде, — удивляется Черный. — Что на вас нашло? Иди сюда, Лорд, по-моему, он уже готов. Толкует о параллельных мирах.

— Интересная тема.

Лорд подплывает к нам, падает на свободную коробку и с грохотом складывает костыли крест-накрест у стены.

Я закрываю глаза. И открываю.

И оказываюсь сразу во всем. В стенах, в полу, в потолке, в Черном, в Лорде и в костылях Лорда. Я, как воронка, засасываю мир. Та моя часть, что целее прочих, встревожена моим поступком. Она встревожена тем, что открыла другому мне бутылочный тайник и дала вкусить его содержимого, тому мне, который — лысый и бешеноглазый — сидит напротив, закинув ноги на ящик, и эта моя часть — она удобнее всех, потому что целее, — говорит:

— Черт, не думал, что его так развезет. Что будем делать, Лорд?

Еще одна моя часть, продавливающая картонную коробку (бедная картонка еле жива, когда-то в ней хранился умывальник), тоже раздражена и испугана, и она говорит:

— Откуда я знаю? Что ты ему дал?

Я плещусь в бутылке, слегка прилипая к ее стенкам, потому что в моем составе сладкий, тягучий сироп. Я не совсем прозрачен, и это тоже от сиропа. Подобных мне не производят, Я не существую нигде, кроме как здесь, где Я хранился среди унитазов, и смутно припоминается, что Я как-то связан с собаками, об этом думает тот Я, что сидит напротив, а другой Я — что прямо надо мной — подозревает, что Я ядовит.

Горят подмышки, жгучей болью растекаясь к ребрам, и не поворачивается затекшая шея, а коробка подо мной прогибается все сильнее и сильнее, мне давно пора бы подняться с нее, пока она совсем не сплющилась.

В коробку моему Я не хочется, ее ощущения слишком неприятны. Я, сидящий у стены, говорю:

— Весь мир сейчас во мне, понимаете ли вы, что это значит?

И сам себе отвечаю, перескочив обратно на прогибающуюся коробку:

— Я бы не хотел этого понимать, если честно.

И тут же взлетаю вверх и падаю вниз, расширяюсь во все стороны и затвердеваю, смотрю тысячами крохотных щелей, миллиардом глаз. Это Я мне нравится больше всех, оно самое спокойное и большое, замыкающее в куб всех остальных, это даже скорее Мы, на нас держится Дом, мы несем его и поддерживаем. Мне стоит большого труда удерживать себя в пределах одной комнаты, потому что нормальнее для стен соединяться с другими стенами, но мне почему-то лучше этого не делать, хотя я не помню, почему. Я лишаюсь слуха. Маленькие движущиеся Я, беспокойные и эмоциональные сверх всякой меры, двигаются и производят звуки слишком быстро, делая их недоступными слуху. Я скорее дремлю, чем бодрствую, это мое обычное состояние, полностью погрузиться в него мешает только опасение слиться с другими стенами. Это все труднее и труднее. Мне даже тяжелее, чем коробке, но Я терплю, пока хватает сил, а когда они иссякают, концентрируюсь на точке соприкосновения со мной безволосого и металлическорукого Я, перетекаю в него и слышу, как Черный говорит: — Давай поищем Слепого, что ли? — а Лорд отвечает: — Не можем же мы так его оставить…

Я сижу у стены, ощущая ее холод и гладкость плечами и царапинами под пластырем, стягивающим плечи, и испытываю к ней странные, почти родственные чувства.

То, что я сделал, делать нельзя: слишком заманчивое и опасное это занятие — растворение в том, что тебя окружает. В людях еще куда ни шло, но предметы сковывают сны, в них можно увязнуть на годы и не заметить этого. Фокус со стенами спас меня однажды, когда я был ребенком и жизнь слишком сильно напугала меня. В тот раз я еле выбрался и пообещал себе никогда больше такого не делать. Все обещания нарушаются рано или поздно, как нарушил свое обещание Македонский. Я все еще не могу думать о его словах, о том, что он сказал о Волке, но о нарушенном им обещании я уже думать могу. Пребывание в стенах помогло мне успокоиться.

Я смотрю на Лорда и на Черного.

— Один из вариантов игры, — говорю я им, — это пребывание во всем. Ты во всем, и все в тебе. Но это опасно.

Черный и Лорд переглядываются.

— Никогда не пробовал, — говорит Лорд. — Ты максималист, Сфинкс. Так нельзя.

— По-моему, он слегка протрезвел, — неуверенно говорит Черный, подчеркнуто обращаясь к Лорду, как Паук в присутствии больного.

Я киваю. Да, слегка. Но не окончательно, потому что я все еще в игре. И Черный, и Лорд выглядят не совсем обычно. Черному, наверное, за сорок. Внушительный дядя, голый по пояс, за поясом почему-то топор. Красивый. Лысеет со лба, и морщин больше, чем полагалось бы в его возрасте, но все равно красавец. Конан… в летах…

Лорд помоложе и не так эффектен. Лицо сухое, хищное, без следа Лордовской красоты. Зубы слегка выдаются, ресницы белые, будто обсыпаны перхотью. Он в каких-то мерзких лохмотьях, расползающихся по швам от каждого движения.

Условия игры неодинаковы для них. Черный таков, каким хотел бы быть. Лорд таков, каким себя ощущает. Уже интересно.

Черный встает, заслонив полкомнаты.

— Пошли отсюда, — говорит он мне. — Проветрим тебя слегка. И выпусти, наконец, эту бутылку.

Я разжимаю вполне человеческие длинные пальцы, бутылка падает и катится по полу. Мне интересно, как я выгляжу весь, целиком, но, к сожалению, поблизости нет зеркал. Черный нагибается ко мне, обдав крепким запахом псины, хватает под мышки и ставит на ноги.

— Вот так. Потихоньку, понемножку. Топ-топ…

Послушно плетусь к двери. Кто спорит с Конанами? Он дышит мне в затылок. Самый Главный Пес. Дверь мшистая, заросла лишайниками и плесенью, по ней странствуют цепочки муравьев, а вместо ручки торчит занозистый сучок.

Лапа Черного в шипастом браслете хватает его, обламывая под корень, дверь распахивается, и мы выходим на заброшенное шоссе под серое, неприветливое небо.